МАРК ВАЛЕРИЙ МАРЦИАЛ • ПЕРЕВОДЫ И МАТЕРИАЛЫ
L. IL. IIL. IIIL. IVL. VL. VIL. VIIL. VIIIL. IXL. XL. XIL. XIIL. XIIIL. XIVL. DE SPECT.

валерий марциал


© Дератани Н. Ф., 1937 // Марк Валерий Марциал. Избранные эпиграммы. — М., ГИХЛ, 1937. 176 с. Стр. 5—15.

Здесь человека найдешь — им моя книжка сильна.

I

Римский поэт Марциал, избранные произведения которого собраны в этой книге, мало известен широким кругам читателей; между тем, это один из виднейших представителей эпиграммы в римской и мировой литературе.

Творчество Марциала погружает нас в самую гущу жизни рабовладельческого Рима второй половины I века нашей эры.

Уже прошло более ста лет с тех пор, как отгремели последние раскаты гражданской войны, раздиравшей римскую республику, и власть в 31 году до нашей эры перешла в руки императора Октавиана, прозванного «Священным» — Августом. В течение первого века нашей эры сменяется целый ряд римских императоров, весьма несхожих по характеру своего правления. С установлением цезаризма республиканские формы сохранялись. Август даже называл себя «восстановителем республики», считал себя «первым между равными», но этот «принципат» в стремлении создать себе прочную общественную базу, устранять оппозиционные элементы, — особенно остатки старой родовой знати, — превращался при некоторых императорах в военную деспотию. Террористический режим усиливается уже при Тиберии и Калигуле, преемниках Августа, и достигает своего апогея в середине I века, при кровавом Нероне.

После более гуманного режима Веспасиана и затем Тита, признававших права сената, императором делается Домициан (81—96 годы). В его правление и расцветает творчество Марциала. Тревожась за прочность своей власти, Домициан возвращает террористический режим Нерона, перестает считаться с сенатом, ведет себя настоящим восточным деспотом и приказывает величать себя «господином», «нашим богом».

С развитием цезаризма императоры вытесняют оппозиционную знать старого патрицианского образа мыслей, лелеявшую политические идеалы республиканского Рима; усиливаются крупные землевладельцы-ростовщики, особенно разбогатевшие на торговле вольноотпущенники, случайные богатые выскочки — все те паразитические элементы, существование которых, по выражению Энгельса, «заполнялось наживой богатства, наслаждением богатством, частными сплетнями, частными интригами».

Энгельс блестяще характеризует тот тупик, в который зашло античное общество императорского Рима. Неимущие свободные, которых в Риме «кормило и увеселяло государство», в провинциях «могли свободно предаваться наблюдениям над процессом своей собственной гибели»; они должны были «выдерживать конкуренцию с работой рабов». И богачи, и неимущие «по отношению к государству, т. е. к императору. . . были так же бесправны, как и рабы по отношению к их господину». Были и мелкие свободные землевладельцы, затронутые «общественным переворотом всего меньше». Наконец, массы чающих освобождения рабов, к которым по их ненависти к существующему режиму, примыкали бывшие свободные или сыновья вольноотпущенников. «Всеобщему бесправию и отчаянию по поводу того, что наступление лучших времен невозможно, — замечает Энгельс, — соответствовали всеобщая апатия и деморализация». «Настоящее невыносимо; будущее еще более грозно. Никакого выхода. Отчаяние и спасение в самых пошлых чувствительных наслаждениях для тех, по крайней мере, которые могли себе это позволить» [Все цитаты — из работы «О происхождении христианства». К. Маркс и Ф. Энгельс об античности, изд. ГАИМК, Л. 1932, стр.121—123.] Раболепие, угодливость и заискивание перед сильными и богатыми, усиление клиентелы — типичные черты общества императорского Рима

В связи с этим складывалось в это время и положение риторов, грамматиков, адвокатов и писателей. Последние получали очень немного от продажи своих произведений; чтобы существовать, они принуждены были делаться клиентами богачей-меценатов, льстиво преподносить им свои произведения и получать от них случайные подачки. По отношению к императору лесть и заискивание проходят уже в классической литературе Рима (Гораций, Вергилий, Овидий); с развитием цезаризма литература ориентируется и на вкусы богачей-патронов. Уже при Августе пресекается всякая свобода литературного творчества; при Домициане малейшая оппозиция в литературе карается еще более жестоко. Однако императоры надевают на себя личину меценатства. Домициан устраивал состязания не только в гимнастике и музыке, но также в красноречии и поэзии.

Марциал был одним из писателей, которые становились жертвой указанных социальных противоречий императорского Рима I века.

Он родился в Испании в городе Бильбилисе (Бильбиле) около 40 года нашей эры. Очевидно, в поисках карьеры будущий поэт в 64 году приехал в Рим. Это был последний период правления императора Нерона. Но писательская деятельность Марциала началась при императоре Тите и особенно развернулась при Домициане. Марциалу пришлось сделаться клиентом богатых патронов. В литературе он выбрал жанр эпиграммы. Маленькое остроумно заостренное стихотворение было удобной формой для фиксирования мимолетных впечатлений поэта в ЖИЗНИ развивающейся шумной мировой столицы; поэт мог в эпиграмме едко высмеять своих врагов, подтрунить над друзьями, откликнуться на свежую новость, подольстить влиятельному лицу, своему патрону и самому императору. Начав при императоре Тите с эпиграмм, касающихся цирковых зрелищ, Марциал первые девять книг написал при Домициане. Во время издания третьей из этих книг он некоторое время провел в путешествии, вне Рима. Остальные книги он издал при Нерве и Траяне, причем двенадцатую прислал из Испании, куда вернулся в 99 году, где вскоре и умер (около 104 года. )

В своих эпиграммах Марциал проявляет немалый паразитизм по отношению к своим богатым патронам и главным образом по отношению к Домициану. Марциал смиренно обращается к Цезарю (VIII, 24):

Если чего и прошу в боязливой и маленькой книжке, —

       Даруй, коль в строчках моих несправедливого нет.

Если не даруешь ты, позволь хоть молить мне, о Цезарь, —

       Не оскорбляют богов ладан и просьбы людей.

А в одной эпиграмме (V, 19) он уже теряет всякую меру в своем подобострастии. «И при владыке каком шире свобода была?» — спрашивает он...

Поэт часто жалуется на свою бедность: у его патрона великолепный дом, а он живет на чердаке (1, 108); он неутомимо просит подачек от своих патронов, и просьба его порою увенчивается значительным успехом, он получил в подарок пригородную дачу, даже домик в городе, а император сделал его военным трибуном и ввел в цензовое сословие «всадников». Особенно льстит Марциал приближенному Домициана, «постельничему» Парфению. Поэт, например, не находит слов, чтобы описать ту тогу, которую подарил ему этот его «просвещенный друг» (VIII, 28).

Патроны приглашают поэта к своему столу, но иногда поэт жалуется, что его как клиента обносят блюдами (III, 60):

Устриц себе ты берешь, что в Лукринских водах упитались.

       Я же улитку сосу, рот обрезая себе...

Манцин (1, 43) пригласил к обеду шестьдесят клиентов, а подал только одного кабана. А где виноград, где груши, где мягкие сыры и сладкие сливы? — обижается Марциал.

Марциал не мог не сознавать унизительности своей роли клиента и тяготился ею; он желал свободы: эту свободу он видел в довольстве малым (II, 53):

Хочешь свободным ты быть? О, ложь это, Максим, не хочешь.

       Если же хочешь, то вот станешь свободным когда:

Если над золотом ваз посмеешься, несчастием Цинны,

       Если довольно тебе тоги такой, как моя,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если под крышу свою, только согнувшись войдешь,

и заключает в духе популярной стоической философии:

Раз это будет тебе нипочем и пойдешь ты на это,

       Будешь свободнее ты, чем повелитель парфян.

Таким образом, уже у раннего Марциала в часы раздумья, прорываются философские нотки, свойственные не видевшему просвета современному ему обществу. Подобно. Горацию, он советует жить сегодняшним днем, ибо жизнь быстротечна (1, 15); он напоминает о неизбежности смерти (IV, 54); ему кажется, спокойнее бедная жизнь в деревне, чем жизнь клиента в городе (X, 96):

Тот мне нравится край, где малая доля приносит

       Счастье, где скромный доход жить мне широко дает...

Здесь, хоть богат, — голодай: разоришься на рынке корыстном.

       Там — своя же земля даст всякой снеди к столу...

По-видимому, почувствовав себя одно время более обеспеченным, Марциал, как было указано, даже покинул Рим (вероятно, в 87—88 году) и отправился путешествовать. В это время, в третьей книге, он смелее жалуется на социальное неравенство и чувствует себя независимее. Теперь он решается иначе говорить со своими патронами (III, 46):

Требуешь ты без конца от меня клиентской услуги,

       Сам не пойду — за меня будет отпущенник мой.

Марциал живо откликается на все крупные и мелкие события жизни окружавшего его общества. Но, соприкасаясь с развращенной средой патронов и нередко отражая ее влияния, он тем не менее с большим внутренним протестом, несмотря на весь свой цинизм, обнажает пороки и противоестественные склонности паразитического Рима. Многие из его эпиграмм совершенно непереводимы. В прозаическом введении к первой книге поэт пытается оправдать свой цинизм тем, что пишет якобы лишь для людей, которые привыкли смотреть весенние игры в честь богини Флоры (на которых допускались всякие вольности). Но — и это надо подчеркнуть — самого себя он не считает развращенным: «Строчки игривы мои, но безупречен я сам», — заявляет он (1, 4).

Насколько оправдано такое заявление Марциала — вопрос, конечно, очень сложный, особенно если учесть сервилизм поэта и то, что он как бы любуется теми гнусными нравами, которые описывает и обличает. Но эти слова заставляют глубже задуматься над его творчеством, почувствовать какую-то потаенную» его подоплеку, уловить чуть вскрывшийся, стыдливо таимый трагический излом духовного облика Марциала, бесспорной жертвы своего времени и современных ему социальных условий, искалеченного ими и вынужденного приспособляться к животным инстинктам своих патронов. Если не понять этого, нельзя будет понять, почему литературное окружение Марциала составляли такие передовые люди его времени, как писатель-ритор Квинтилиан, Плиний Младший, сатирик Ювенал, поэт Стаций и др. Многие из них были его друзьями, и он обращается к ним в ряде эпиграмм.

После Домициана начинается правление Нервы. Оппозиция старой знати «патрицианского духа» (Энгельс) была сломлена; общественная база императорской власти укрепилась; это повлекло ослабление террористического режима; императоры опять правят в согласии с сенатом. Может быть, в силу этого обстоятельства Марциал курит фимиам новому императору и, обращаясь к тому же Парфению, просит его передать цезарю свои стихи. Поэт прославляет чистоту нравов Нервы, хвалит его за то, что тот оставался честным и при Домициане. Теперь Маргинал называет Домициана «жестоким правителем» и, если раньше говорил о «свободе» при Домициане, то он рад, что теперь «Геликон путы отбросит свои», что «страх, долго царивший, бежал» (XII, 6).

В правлении Траяна, которому Марциал тоже слагает гимны, поэт окончательно покидает Рим. Очевидно, дела Марциала пошли хуже, новые богатые выскочки не были склонны быть меценатами. Марциал еще при Домициане жаловался (VIII, 56):

Был бы у нас Меценат, — появились бы тотчас Мароны.

       Даже в деревнях твоих был бы Вергилий тебе.

Вернувшись в родную Испанию, Марциал в последние годы своей жизни нашел и здесь себе патрона: это была богатая Марцелла, которая подарила ему поместье. Эта женщина, по его словам, смягчала ему тоску по столице; она одна представляла ему Рим. (XII, 21).

II

Если известные нам современные Марциалу и предшествующие поэты писали не только эпиграммы, но и произведения других жанров, поэтический талант Марциала выливался исключительно в живой, легкой эпиграмме. Он не считал себя способным описывать завтрак мифологического Терея или «ужасный ужин» Фиеста, которому были предложены в пищу его дети:

Нет, словесный пузырь от книжек далек моих вовсе.

       Муза не вздута моя, будто в трагедиях плащ, —

заявляет поэт (IV, 49). Он далек от эпической поэмы и трагедии. Девятая муза, муза поэзии, между прочим говорит ему (VIII, 3):

Римскою ты остротой приправляй свои милые книжки,

       Пусть же тут жизнь узнает образы нравов своих.

И действительно, именно жизнь так и бьет в эпиграммах Марциала. Его эпиграммы отличаются ярким реализмом. Поэт говорит (X, 4):

Нет в этой книжке горгон, ни гарпий нет, ни кентавров:

       Здесь человека найдешь, — им моя книжка сильна.

Перед нами проходит целая галерея образов богатых рабовладельцев Рима со всеми их страстями, их пророками. Марциал ярко описывает быт своего времени: роскошный пир с разнообразием блюд, наряды гетеры, пышность городских дворцов и загородных дач, зрелище и разврат амфитеатра и цирков, а наряду с этим жизнь бедняка-клиента, живущего подачками богатых и вынужденного пресмыкаться перед патронами. Правда, сатира Марциала недостаточно глубока; осмеивая разнообразные пороки, Марциал не стремится критиковать подобно сатирику Ювеналу весь социальный строй в его сущности; у него лишь «наивные шутки», «шаловливые стихи». Но все же он ярко отразил в своем творчестве резкое имущественное неравенство, созданное силой денег в императорском Риме, той силой капитала, на которую так страстно нападает Ювенал. Важно и то, что Марциал, говоря о каком-нибудь не существующем лице, часто показывает типичное. Не забывает поэт и рабов. Он проявляет гуманное отношение к рабам, он признает в рабе человека. Замечательна в этом отношении эпиграмма, обращенная ж Каллиодору (X, 31), завершающаяся насмешливым, но возмущенным восклицанием:

Хочется крикнуть: злодей, не рыба тут вовсе, не рыба,

       Тут человек, — и его, Каллиодор, ты пожрал!

По мнению Марциала, во всяком доме должен быть «сытый слуга» (II, 90; III, 58). Перед смертью своего раба Димитрия Марциал отпустил его на волю, чтобы он свободным сошел к: «мрачным волнам» (1, 101). В этом отношении к рабам опять, звучат те же стыдливо таимые, но лучшие стороны, гуманные нотки творчества Марциала. С какой нежностью, например, говорит он об умершей дочке Фронтона и Флациллы (V, 34):

Пусть же покроет и дерн несурово столь нежные кости.

       Будь нетяжелой, земля, — легкой ты знала ее.

У Марциала не было протеста против рабства вообще, желания вовсе уничтожить класс рабов. Но замечательно уже одно гуманное отношение поэта к рабам, свойственное лишь некоторым его предшественникам и современникам, в особенности же представителям модной стоической философии. И отношение Марциала к рабу, как к человеку, несомненно углубляет его реализм.

Замечательный и огромный раздел эпиграмм Марциала составляют его литературные эпиграммы. Лапидарная сила, блестящее, заражающее остроумие Марциала достигает здесь, быть может, наивысшего блеска. Борьба со всякого рода плагиаторами, язвительнейшее презрение к бездарностям, насмешка над. тяжеловесными рутинерами, едкая ирония по адресу читателей, желающих читать Марциала, не тратясь на покупку его книг, и в то же время братская ласка по отношению к своим истинным, литературным друзьям — таково содержание этого искрящегося цикла лирики Марциала.

Хотя сам Марциал признавал, что он в эпиграмме уступает Катуллу, которому он отчасти подражал, можно признать, что именно он довел римскую эпиграмму до совершенства. Начиная от эпиграммы в основном значении слова он дает ее во многих жанровых нюансах: чаще всего перед нами игривая сатира-памфлет, реже ода, даже элегия. Его эпиграммы — это или краткое заостренное двустишие, или даже целая картина, — например, Испании (1, 49) или какой-нибудь дачи (III, 58). Ювенал бичует римскую плутократию в форме пространной, несколько тяжелой сатиры, изображающей целую общую картину; у Марциала тоже много «горькой желчи», но Марциал — мастер малой формы, легкой, живой, краткой импровизации, останавливающейся на отдельном типичном и приправленной пикантным и язвительным остроумием, «крупинкой соли» и «горькой: желчью» (VII, 25).

И Плиний Младший позднее писал по поводу смерти Марциала (Письма, III, 21, 1), что «он был человек одаренный, ловкий, острый», что в его писаниях было «очень много соли и желчи».

По характеру своей поэзии Марциал несколько походит на своего современника, поэта Стация. Стихотворения последнего («Леса») исполнены такой же лести по отношению к богатым и влиятельным лицам, к императору, и тоже вызваны разнообразными событиями, случаями и впечатлениями, но у них нет такой . легкости и краткости и сатирической заостренности, как у Марциала.

Реализму эпиграммы Марциала вполне отвечает и ее стих: он особенно любит одиннадцатисложник и холиямб — с их гибким, переломным ритмом. Язык Марциала жив и ясен. В эпиграммах Марциала встречаются антитезы, параллелизмы, заостренные сентенции, повторы, неожиданные заключения, всецело гармонирующие с самым стилем эпиграммы. Марциал далек от той искусственной риторики, которая с самого начала окрашивала поэзию императорского Рима и являлась признаком ее упадка.

Виртуоз эпиграммы, Марциал в этом жанре, по-видимому, намного превосходил всех современных ему эпиграмматистов. Поэты выдавали марциаловские эпиграммы за свои; портили «томные трели соловья» «криком сороки» (1, 53). Марциал пишет какому-то поэту (I, 63):

Просишь меня прочитать мои эпиграммы... Не стану.

       Целер, ты хочешь их знать, чтобы читать за свои.

И Марциала много читали и многие знали. Марциал прекрасно был осведомлен о своей известности:

Вот он, тот, кого ищешь и читаешь, —

Марциал, по всему известный свету

Книжками эпиграмм с их острословьем.

Такими стихами открывает поэт сборник своих эпиграмм (1, 1). «Я на устах у людей», — говорит он Неволу (III, 95), а несколько позже заявляет (VI, 61):

Хвалит и любит мой Рим мои книжки, — их распевает.

       Да, я у всех на груди, да, я во всякой руке.

Марциала читают и в Британии дальней (XI, 3; «Мой кошелек вовсе не знает о том», — с грустью восклицает поэт), даже в Нарбонской Галлии — в городе Вьенне (VII, 88):

Там читают меня и старик, и юнец, и мальчишка,

       Женщина скромно прочтет с мужем суровым своим.

Поэтому Марциал в духе Горация сулит себе бессмертие (VIII, 3);

Камень Мессалы падет, обрушившись, ляжет на землю,

       Мрамор Линина во прах весь обратится и в пыль,

Я ж на устах буду жить, иноземцев несметные толпы

       К ларам родимым своим наши стихи понесут.

Выше мы приводили слова Плиния Младшего, давшего меткую оценку Марциала. Тот же Плиний писал по поводу смерти поэта, что его ожидает слава и бессмертие: «во всяком случае он писал так, как будто то, что он писал, должно сделаться таковым» (то есть бессмертным). И действительно, Марциал не был забыт. После его смерти его читали и высоко ценили в Риме. Известно, например, что римский император Элий Вер хранил Марциала вместе с «Песнями любви» Овидия у своего изголовья и называл его своим Вергилием; впрочем, такое соседство показывает, что Вер, видимо, увлекался больше эротическим содержанием эпиграмм Марциала.

В средние века Марциала потихоньку читали схоластики, «целомудренные» епископы и даже папы. Он оказал влияние на европейскую эпиграмму XVI—XVII веков. В XVIII веке Лессинг брал его в своих эпиграммах за образец. Марциалом интересовался Гёте. У нас Вяземский назвал его: «Кипящий Марциал, дурачеств римских бич». Пушкин, любивший «огонь нежданных эпиграмм», по словам С. А. Соболевского, комментировал Марциала филологу Мальцову. Последний поражался меткостью замечаний Пушкина. «Красоты Марциала ему были понятнее, чем Мальцову, изучавшему поэта», — замечает С. А. Соболевский. [Пушкинская Москва, под ред. М. А. Цявловского, изд. «Московский рабочий», 1937 г., стр. 110.]

Нам, конечно, претит раболепство и низкая лесть Марциала, но они слишком зависели от исторических условий, в которых как мы видели, жил писатель императорского Рима, и от тех экономических тисков, в которые попадал поэт, желавший реализовать свой талант. Нас отталкивает и нередкий цинизм Марциала, хотя и в этом отношении нельзя вполне отождествлять, наше представление б циническом с античными представлениями, да еще в среде тех развращенных крупных рабовладельцев, которая неизбежно накладывала свой отпечаток на Марциала.

Но если творчество Марциала представляет огромный историко-бытовой интерес, то наряду с этим высоко ценно и его художественное значение. Замечателен яркий реализм Марциала, его умение схватить и показать типическое противоречие в эту эпоху между богатством и бедностью, обрисовать окружающее его римское общество; поражает его виртуозность в умении откликаться на любое событие, подмечать разнообразные пороки, смешные уродливости и все это мастерски выражать, в яркой, вздорной, лаконичной, убийственной эпиграмме. Этим, искусством Марциал приобрел себе не только первое место в. истории римской эпиграммы, но стал одним из виднейших мировых эпиграмматистов. Марциал навсегда вошел в сокровищницу унаследованной нами предшествующей культуры человечества.

На сайте используется греческий шрифт


© Север Г. М., 2008—2016